Скачка тринадцати - Страница 29

Из больницы позвонили не Болингброкам, а Джоанн Вайн. Оливеру сообщил доктор.

— Такая бессмысленная смерть! Бедная старушка… Если бы она пила побольше жидкости! Люди недопонимают опасности обезвоживания…

«Он оправдывается, — подумал Оливер. — Впрочем, Мона наверняка не обратила внимания на его совет».

Оливер и Кассиди сидели на кухне и оплакивали безвременную кончину дорогого им человека.

Но когда старый конюх рассказал им, что они с доктором два раза звонили Джоанн, и все без толку, печаль Болингброков обратилась в гнев.

— Джоанн убила ее! — Кассиди яростно стиснула кулаки. — Джоанн ее попросту убила!

Оливер, более объективный, подумал, что Джоанн поступила так не нарочно. Она просто не знала, что все так обернется. Ни один суд не обвинит ее даже в непредумышленном убийстве. Суд даже не станет рассматривать это дело.

Оливер внезапно вспомнил про незамысловатое завещание Моны и решил сразу спросить у ее соседки, что делать со «старьем», которое Мона доверила Кассиди. Может, соседке оно пригодится… Оливер оставил взбудораженную и расстроенную Кассиди дома и поехал на своем «Рейнджровере» в городок. Перед коттеджиком Моны красовался фургон фирмы Перегрина, и рабочие в комбинезонах деловито выносили из дома жалкое барахлишко и мебель Моны.

Соседка Моны, в бигуди, домашних шлепанцах и цветастом фартуке, стояла на тротуаре, дрожа на ноябрьском ветру, всем своим видом выражая бессильный протест.

Оливер остановил исход и заговорил с соседкой.

— Со смерти Моны не прошло и шести часов, — возмущенно сказала соседка, — а Джоанн уже лично заявилась и принялась рыться в вещах матери! По-моему, она не нашла того, что искала. Пошвыряла все на пол и уехала, злая, как собака. Потому они и бросились вывозить все подряд. Как шакалы, ей-богу! Понимаете, Мона оставила мне свою расчетную книжку и деньги, платить за квартиру, на то время, пока она жила у вас. Может, они деньги и ищут? Но там же совсем мало! И как теперь насчет квартплаты?

Оливер пообещал, что разберется и с квартплатой, и со всем прочим. Он достал свой мобильный телефон, позвонил Перегрину и сообщил о существовании и содержании завещания Моны.

— Так что прошу вас, передайте, пожалуйста, вашим людям, чтобы они разгружали фургон, — сказал он вежливо, но непреклонно.

Перегрин немного поразмыслил и послушался. Он отправил фургон по настоянию Джоанн, а Джоанн не объяснила, почему она так торопится. Вещи Моны никакой ценности для нее не представляли, скорее наоборот.

— Знаете ли, Джоан временами попадает вожжа под хвост, — признался Перегрин Оливеру, как мужчина мужчине. Про себя Перегрин подумал, как разъярится Джоанн, когда узнает, что Мона оставила все свое барахло кому-то чужому.

— И насчет похорон Моны, — сказал Оливер. — Мы с Кассиди тоже хотели бы присутствовать. Она была нам очень дорога, знаете ли.

Перегрин спросил, какой день их устроит.

— Любой, кроме среды, — ответил Оливер. — В среду Кассиди улетает на концерт в Шотландию, а у меня деловой ленч, отменить который я никак не могу.

— Мона сама виновата, что умерла! — внезапно сказал Перегрин. Видимо, он тоже чувствовал себя виноватым. — Джоан ведь предлагала приехать и поухаживать за ней, а Мона отказалась. Несколько раз звонила и говорила, чтобы Джоан не приезжала. Джоан ужасно обиделась.

— Но ведь в комнате, где лежала Мона, телефона не было, — задумчиво сказал Оливер. — А на дворе, видимо, было очень холодно. И до дома идти довольно далеко, а дом стоял нетопленый, пока нас не было…

— Что вы имеете в виду?

— Откуда же Мона вам звонила?

Перегрин умолк, довольно надолго, а потом сменил тему и заговорил о детских фотографиях Джоан. Если найдутся фотографии…

— Я уверен, что Кассиди отдаст Джоанн все, что Мона хотела бы ей передать, — мягко заверил его Оливер.

— Значит, похороны назначим на любой день, кроме среды, — закончил Перегрин почти дружелюбно. — Я вам сообщу.

Когда Оливер вернулся домой, Кассиди сидела уже не на кухне за столом, а в гостиной за фортепьяно, и изливала свои чувства в музыке.

Оливер тихо присел на лестнице, откуда он мог слушать, не будучи замеченным. Кассиди пела новую песню. Безыскусную, немногословную и печальную.

Однажды Кассиди сказала Оливеру, что все хорошие песни — о любви, утрате или печали. В новой песне Кассиди звучало и то, и другое, и третье.

Она внезапно оборвала песню и встала из-за фортепьяно. Обнаружила на лестнице Оливера и села рядом на ступеньки.

— Ну как? — спросила она.

— Блестяще.

— Я еще не придумала названия, но…

— Но написала ты ее для Моны, — закончил Оливер.

— Да.

На следующий день Кассиди вместе с Оливером отвезла еще не обработанную мелодию своим музыкантам. Ее меланхоличный текстовик был очарован и написал слова, проникнутые вселенской печалью и вселенской надеждой. Кассиди спела ее тихо, но проникновенно, и все присутствующие подумали, что стали свидетелями рождения нового платинового альбома.

На обратном пути Кассиди, всегда дико устававшая на репетициях, спала в лимузине, положив голову на плечо Оливеру. А Оливер убивал время, придумывая планы возмездия, которые Мона наверняка бы не одобрила. А когда они въехали во двор, лимузин укатил, и Кассиди, зевая, удалилась спать, старый конюх — теперь уже не временный — сообщил Оливеру, что, как он слышал, Мону должны кремировать через два дня, в среду. И намерения Оливера сделались тверды, как скала.

— Как — в среду! — воскликнул он. — Вы уверены?